Москва таяла. Дороги превратились в реки. Движение в центре практически встало. Машины сигналили, водители голосили, но делу это помогало мало. Сергей Пенкин, назначивший встречу в баре на Мясницкой, опоздал почти на час и, извинившись, вместо объяснений показал рукой на творящееся за окном:— Впору из авто пересаживаться в подводную лодку. Иначе не доплыть.
— Верно. Кстати, вы-то, Сергей, плавать научились?
— Честно говоря, не очень. Если только в Мертвом море. А почему вы спросили?
— Вспомнил ваш рассказ о том, как вы в детстве тонули.
— Да, это еще в Пензе... Мне тогда было лет шесть. Однажды мы пошли на Суру. Мы — это я и мои старшие сестры и брат. Взяли лодку, выплыли на середину реки. Все попрыгали в воду, и я бросился следом. Лодку стало относить течением, а меня потянуло к плотине, где вода собиралась в воронки... Спасибо Рая заметила, что я почти захлебнулся, бросилась на по-мощь, позвала взрослых.
— Сестра намного старше вас!
— На пять лет. Нас пятеро — три сестры и два брата. Поскольку я в семье самый младший, то меня все опекали, воспитывали. Рая из реки вытащила. Валя работала в кафе и всегда бесплатно подкармливала разными вкусностями. А брат брал с собой в школу, если меня не с кем было оставить дома. Высидеть сорок пять минут на одном месте я не мог, поэтому блуждал от парты к парте, девчонки угощали меня конфетами, яблоками, а учительница ругалась: «Всем немедленно сесть!» Я не понимал, почему она кричит, мы же ей не собаки! Брат меня успокаивал и я защищал.
Так было всегда.
— И так остается по сей день!
— В некотором смысле. Я по-прежнему остаюсь младшеньким, хотя мне уже тридцать восемь лет, старшей сестре — шестьдесят, а маме — все восемьдесят. Мама живет со мной. Я специально отстроил такую квартиру, чтобы в ней всем места хватило. Мог бы и остальную родню забрать к себе, но у каждого ведь своя жизнь. Правда, мы договорились, что сестры будут по очереди приезжать к нам, гостить по паре недель.
Мама у меня добрая, мудрая и — властная. Она напоминает Вассу Железнову. Любит, чтобы все было по ее воле. Если бы могла, вообще меня из дома не выпускала бы. Каждый мой выход в свет — повод для дополнительных волнений. Маме нравится, когда я дорого, красиво одет. Тогда она гово-рит: «Как из Кремля». Для нее это высшая оценка.
Я же из простой семьи. Папа работал машинистом паровоза, мама растила детей и служила монашкой в соседней церкви. Я иногда ходил вместе с ней, пел в церковном хоре. Потом поступил в музыкальную школу, куда меня взяли без экзаменов, учился в музучилище, служил в армии.
— В каких войсках!
— В артиллерии. Кстати, я в армию доброволь-цем пошел.
— Это как!
— Меня вместе с хором направляли в Югославию для участия в днях культуры Пензенской области, но я сказал, что ухожу на службу, ибо хочу стать певцом, как Лев Лещенко. Лев Валерьянович начинал карьеру в армейском хоре, и я решил повторить его путь. Таким вот наивным придурком был.
Вместо хора мне сначала пришлось петь на плацу, быть ротным запевалой. Я упирался как мог, боялся, что сорву голос. Но разве командиру возразишь? К счастью, на концерте, посвященном 23 февраля, меня заметил генерал, и только с его помощью мне удалось попасть в ансамбль.
После армии я пел в ресторанах, но постепенно понял, что в Пензе повить нечего, надо перебираться в Москву. В столице я не сразу выбился в люди. Попробовал поступить на эстрадное отделение Гнесинки — не взяли. Приемная комиссия посчитала, что у меня нет голоса. Ах так? Я решил доказать обратное. И добился-таки цели. Правда, только через четырнадцать лет. Я попал в Гнесинку с одиннадцатой попытки. Когда меня наконец приняли, поставив на вступительных экзаменах пятерки, у меня на нервной почве открылась язва, и пришлось вызывать неотложку. Я вместе с врачом «скорой помощи» выпил водки — на радостях, и язва отпустила...
Да, я упорный. И из Москвы тогда, в 84-м, не стал уезжать после первой неудачи. Устроился работать дворником. А как иначе? Без прописки шагу не сделаешь да и жить где-то нужно, а дворникам полагалась служебная жилплощадь. Дали комнатку в полуподвале. За это я шесть лет мел, скреб, очищал от снега, листьев и мусора переулки около института иностранных языков на Остоженке.
— Там памятную доску еще не повесили!
— Пока нет. Боже, как я крутился! Зимой ящиками закупал соль, воровал ее ведрами где только мог, засыпал солью улицы, лишь бы растаял этот проклятый лед! Иногда казалось, что так и умру с ломом или лопатой в руках. Сил никаких не оставалось: ночью я пел в ресторанах, возвращался под утро и сразу заступал на дворницкую вахту... С другой стороны, я получил закалку, которая и сегодня помогает. Меня теперь никакими нагрузками не испугаешь. Да и бороться за свои права я по-настоящему научился тогда же, в середине 80-х. Сами понимаете, с сантехниками и слесарями приходилось объясняться на привычном им языке. Как говорится, с волками жить... Однажды, например, меня среди зимы попытались выпереть на улицу вместе со всеми вещами. Мол, я недобросовестно выполнял работу.
— Плохо метлою махали?
— Я же был артистом, а это многих не устраивало. Когда я сказался больным, а сам уехал на гастроли в Тунис...
— Так вы, числясь дворником, умудрялись в зарубежные вояжи пускаться!
— Конечно! Но я эту поездку не афишировал, сказал всем на работе, что еду подлечиться. А когда вернулся в зимнюю Москву загорелым и посвежевшим, скандал и разыгрался. Я наплел, что был в Пензе и ходил в солярий, ну мне почему-то никто не поверил. Да, ко мне с подозрением относились. Думали, что я в своей каморке притон устроил. Впрочем, у меня часто собирались интересные люди. Например, Степа Михалков и Егор Канчаловский помогали мне мести улицы. Кто-то еду приносил. Я тогда получал пятьдесят рублей в месяц, на эти деньги никак было не прожить. И с Раисой Саед-Шах я тоже познакомился, когда убирал свой участок. Для работы зимой я хранил яркий зеленый комбинезон, сапоги «Саламандра», элегантные перчатки, под которые обязательно прятал грубые рукавицы, спасавшие от мозолей.
И Саша Градский, который рубил меня на вступительных экзаменах в Гнесинку, с удовольствием приезжал в мой подвал.
Я жарил картошку, варил суп из концентрата за тридцать три копейки, и все это с удовольствием съедалось. Потом мы пили «челленджер» — чай многоразового использования — денег на заварку вечно не хватало... Хорошее время! Я был лимитчиком по форме, но представителем «золотой молодежи» по сути. Танцевал брейк-данс, катался на скейтборде, любил гулять с приятелями по арбатским дворикам, петь, рассказывать забавные истории. А сегодня меня везде сопровождает охрана, я практически не хожу по улицам, езжу только в машине. Это защита от всякой шпаны, хулиганья, дешевки. Вы, наверное, знаете, что мою квартиру пять раз грабили. Я трижды поменял место жительства, перепробовал разные системы безопасности, а толку — ноль. Конечно, были ограбления, частично случившиеся и по моей вине. Как-то позвонили в дверь, назвались моими поклонниками, попросили автограф. Я открыл и получил по полной программе. Квартиру разгромили, вещи забрали, костюмы перепортили, меня избили — даже шрам на лбу остался, сережку с бриллиантом из уха вырывали... Это один случай, но ведь были ситуации, когда хитроумнейшую сигнализацию отключали, а милиция никак не реагировала. Или не хотела реагировать.
— У вас есть основания так думать!
— А вы полагаете, может быть столько совпадений? Меня грабят, но преступников не находят.
— И вы решили эмигрировать от греха подальше!
— Мысли такие приходили. Эти ограбления любого вывели бы из равновесия. Плюс предвзятое отношение ко мне в нашем шоубизнесе. Это тоже настроения не добавляло.
— Не любят вас коллеги?
— Как-то я летел в Нью-Йор. В этом же самолете Аэрофлота оказалась целая группа наших эстрадных звезд. Стюардесса по внутренней трансляции объявила, что на борту находятся прославленные, любимые, популярные – и стала перечислять фамилии. Меня не упомянули. Ладно, я утерся. Прилетаем в Нью-Йорк. Вы когда-нибудь были в аэропорту Кеннеди? Там к стойке погранконтроля всегда огромная очередь, вьющаяся змейкой. И вот все наши звезды безропотно пристраиваются в хвост. И я становлюсь. Вдруг ко мне подходит чернокожий полицейский, на очень плохом русском просит дать автограф, выводит из очереди и в обход всех ведет к пограничнику. Надо было видеть лица прилетевших со мной отечественных кумиров! Они сумели оценить случившееся. Все ведь прекрасно знают, что американцы — жуткие националисты, никого из иностранцев не признают, и вдруг такое! Не скрою, я получил огромное наслаждение. Лучше быть известным во всем мире, нежели только в этой стране. Меня не приглашают на русское МТУ, зато я выступал на североамериканском. Пел в концерте с Боем Джорджем, Питером Гэбриэлом, «Статус Кво», «Роллинг Стоунз», а получал оплеухи, выходя на одну сцену с «Ласковым маем».
— Оплеухи — это образ или...!
— Какой образ? Помню, выступал в Петербурге в СКК «Олимпийский». Публика, собравшаяся на «Ласковый май», никого больше слушать не хотела, и на сцену летели бенгальские огни, монетки и прочая хренотень. Разве это культура? Досталось не только мне, но и очень хорошей джазовой певице из Румынии. Всех оплевали!
Словом, в какой-то момент мне надоело терпеть несправедливость, и я стал всерьез подумывать об эмиграции. Сделал какие-то шаги, но потом все бросил. Куда отсюда уедешь? А предложения были. Однажды меня даже звали в Венскую оперу. Я не успел к сроку оформить документы и пролетел... Еще в застойные времена меня часто снимало западное телевидение — английское, французское, итальянское, немецкое. Я всегда очень боялся этих съемок: горбачевская перестройка не наступила, и за контакты с иностранцами могли не погладить по головке. Поэтому я просил корреспондентов: «Вы хотя бы машины за углом оставляйте, не паркуйте под окнами. Или на «Жигулях» приезжайте». Жутко переживал! Да и милиция ко мне плохо относилась.
— Вы и приводы имели!
— Во всяком случае, в 65-е отделение меня часто вызывали. Никогда его не забуду!
— А что за история у вас приключилась в Ялте!
— Ничего особенного поначалу не было. После концерта я катался на роликах и обратил внимание, как по-хамски местный омоновец разговаривает с девчонкой. Точнее, даже не омоновец, а боец «Беркута» — так на Украине называют спецназ. Словом, он и ко мне придрался: «Эй, ты! А ну-ка быстро остановись! Чего тут катаешься?» Я попытался ответить вежливо: «Не тыкайте, пожалуйста. Мы, с вами не знакомы». А этот «беркут» продолжал в бутылку лезть. Тогда я его и отшил: «Лучше бы сам заткнулся, толстозадый!» И все; нацепили наручники, кинули в машину с бомжами. Поразительно, даже эти несчастные меня узнали, стали автографы просить!
Привезли меня в отделение. Сначала хотели посадить в камеру, но старший
лейтенант приказал отвести в красный уголок. И там у меня продолжали брать автографы, фотографировали на память. А я весь потный, грязный... Лаковый костюм потерял вид, на ногах — роликовые коньки. Надо было в них в суд ехать, вот смех стоял бы! Мне принесли одежду, я переоделся. На следующее утро потащили в суд, небритого, невыспавшегося. Говорили, что это пустая формальность, надо только какие-то документы подписать. Приходим. Слушаю приговор: за неуважение к представителю власти, сопротивление... Словом, то да се — дать Пенкину Сергею семь суток. Я чуть не упал. Меня отвели в грязную, вонючую камеру, а на мне такой дорогой костюм... Дали какую-то отвратительную баланду, я от ужаса стал ее есть... На меня нахлынула обида, дальше сдерживать слезы уже не мог, разрыдался.
— Так все семь суток и проплакали!
— К счастью, меня вытащили. Мэр города явился с извинениями, командир «Беркута» оказался моим поклонником. Я сказал: «Да идите вы все подальше!» Мысленно я уже готовился к худшему, меня в КПЗ прямо предупредили; «Подожди, вечером ты свое получишь!»
Наверное, вкололи бы что-нибудь, а потом сказали: Пенкин — наркоман.
У меня с милицией вообще вечные проблемы. 10 февраля прошлого года, на мой день рождения, тоже инцидент возник. Мы хорошо посидели с друзьями, я крепко выпил, потом взял такси и решил покататься по Москве. Вдруг гаишник останавливает: предъявите документы! С какой стати? Я же не за рулем. Кому какое дело, пьяный пассажир или трезвый? И вообще, говорю, узнавать надо, кто едет. Ну, меня и забрали на опознание. Посадили на несколько часов в камеру. А мне на следующий день улетать в Америку! Еле отбился.
Никак в толк не возьму: почему ко мне постоянно цепляются? И милиция, и все остальные. Говорят, мол, где начинается Пенкин, там заканчивается искусство. Как будто вокруг одни образцы нравственности и красоты. Ничего подобного! Включаю телевизор, а там сплошная помойка. Чего только в клипах не снимают: и унитазы, и кресла гинекологические. Осталось только блевануть с экрана. А чего стоит этот урод, Саша Пряников с «МузТВ»?
—Он чем не угодил!
— Не в нем дело. Все они одинаковы.
Ой, не хочу я на эту тему говорить, а то только злиться начинаю!
— Ладно, давайте о другом. Что за разговоры, будто у вас в Англии нашлась невеста, с которой вы намереваетесь вскорости заключить брак!
— Почему нашлась? Мы с Нэнси знакомы с тех времен, когда я работал дворником. Но жениться мы не торопимся, пока это только планы. В таком деле нельзя загадывать или говорить наперед. Вдруг завтра все переменится? Когда все произойдет, тогда и обсудим. А почему это вас заинтересовало?
— А то сами, Сергей, не догадываетесь?
— Опять эти намеки? Очень странно! Меня постоянно пытаются поставить в один ряд с Шурой, Борей Моисеевым. Они подчеркивают свою сексуальную ориентацию, ну и флаг им в руки. Я никогда ничего подобного о себе не рассказывал и не расскажу. Все это пустые домыслы. Не надо судить по внешнему виду. Я вам так скажу: никто не знает, ху есть ху!
Андрей ВАНДЕНКО